Kenny
Beautiful
большое спасибо, дамы, страшно приятно 

Вот уже третий час она сидела напротив, поглаживая пальцами ободок кофейной чашки, а я поглаживал взглядом её плечи и руки, чувствуя, как трехчасовое молчание затягивает на моей шее петлю.
Сейчас мне очень смешно над собою. Но это не тот смех, что становится исчадием веселья или пошлых анекдотов. Это смех ребенка над одноглазым млекопитающим: смех жалости, смех сквозь боль и истерику, больной и обезумевший смех.
Взгляд, подобно лыжнику, скользящему на бешеной скорости по снежному спуску, спешит вдоль линии, отделяющей кремовую кожу от тёмно-синей ткани платья. Её кожа имеет цвет топленого молока и созвездия из веснушек на плечах и груди. Она сидит, сложив руки у самой талии, ладонью правой руки придерживая левый локоть, ладонью левой — правый. Слегка ссутулившись и небрежно закинув голову чуть назад, смотрит в куда-то внутрь себя, хотя в глазах и отражаются лампы отвратительно желтого цвета. Петля молчания всё туже затягивается на моей шее.
Я никогда не любил это кафе: здесь было тесно, и, кажется, с первого дня собственного существования оно душило посетителей своим бессилием и немощностью: мебель представляла собой совершенно абсурдный симбиоз готического стиля и усталости, свет был тусклый, и его как будто тошнило от самого себя, от собственной скверности.
Но она любила это кафе.
Я не могу оторвать взгляда от кожи на её шее. Рыжие волосы струятся по ткани платья и кончиками пробираются под него у самой груди, я завидую им. Она глубоко вдыхает всего 2-3 раза в минуту, и, кажется, в эти моменты её грудь заполняется вулканической лавой, волосы точно становятся в тысячи огней рыжее, но стоит ей выдохнуть, как жизнь покидает её безупречное тело, она точно вянет. Это цветок, распускающийся и увядающий, а потом снова и снова..
Это не может длится вечно, я необдуманно, каким-то детским, дрожащим голосом спросил:
— Что ты чувствуешь?
— Трудно быть женщиной, когда вместо лица — декольте.
Петля затянулась.